Рассказ рожденный в комментариях entHUB

Перед вами полный и законченный, на мой взгляд, первый (но это не точно) фанфик, который родился из комментариев и некоторых отсылок к лору Хаба. А это значит что? Что сегодня — очередная продуктивная среда! В нем все еще есть сатира и ирония, основанная на небольшом комментарном лоре. Из обратной связи в прошлый раз я понял, что нужно логичнее связывать текст и меньше возвращаться к некоторым флешбекам (ну во второй главе попытался, первую я не редактировал). А для новых пользователей я решил сразу объединить все в полноценный пост (так что если вы читаете это в далеком будущем - опубликованный первый вариант первой главы удален, остался только этот законченный рассказ). Данный рассказ посвящается любителям симулятора дальнобойщиков и «цветных камазиков», тем, кому была небезразлична история девушки непростой судьбы, и просто всем тем, кто хотел узнать — есть ли бизнес на 30-м километре.

Придорожный талисман дальнобойщиков эконом-класса, Ева грешной земли, несостоявшаяся королева салонов и падшая героиня дорожного серпантина. На загородной объездной трассе ее звали просто — Эльвира. Она оказалась на трассе, среди таких же, как она, женщин без будущего, но с тарифами.

Старшие учили молодых, как улыбаться так, чтобы не давали по морде, как распознавать маньяков и как правильно сбегать через окно, если клиент оказался чересчур настойчивым. Все это было в порядке вещей. Но даже среди них Эльвира выделялась. У нее был взгляд ребенка, которому дали игрушку, но забыли объяснить, что она не для еды. Эльвира не торговалась. Она могла дать скидку, если клиент был похож на ее дядю. Или не взять деньги вообще, если тот рассказывал грустную историю. Однажды она бесплатно прокатилась с дальнобойщиком, потому что ей «просто хотелось узнать, каково это — быть грузом». Сутенер пытался ее воспитывать, но вскоре понял, что перевоспитать можно даже преступника, но не Эльвиру.

И вот они стояли здесь, в месте, где клиенты ждали разврата, но не сюрпризов…

— Камазики! — с придурковатым счастьем выкрикнула она.

Сутенер Эльвиры, щуплый, но наглый паренек по прозвищу Колбаса, нервно курил, глядя, как его подопечная радостно хлопает в ладоши, провожая взглядом очередной проезжающий грузовик.

— Камазики! — восторженно восклицала она, явно забыв о своих прямых обязанностях.

Колбаса тяжело вздохнул и сплюнул в придорожную пыль. На 30-м километре трассы бизнес не шел. Клиенты ждали доступных, но не настолько непосредственных девиц. Последний дальнобой, увидев Эльвиру, лишь перекрестился и прибавил скорости.

— Элька, мать твою, работать надо! — рявкнул он.

Но Эльвира не слышала. Ее лицо светилось детским счастьем, а губы беззвучно повторяли: «Камазики...».

Колбаса давно подозревал, что девка с причудами, но надеялся, что это пройдет. Не прошло.

Эльвира вообще была дамой удивительной судьбы. Родилась в деревне, где гены перемешивались так отчаянно, что семейные собрания напоминали корпоратив двойников. Отец ее был человеком творческим — мастерил табуретки из всего, что попадалось под руку, включая собственные костыли после пьянки. Мать же была бывшая доярка, уволенная за попытку подоить коня, в эти моменты некоторые знакомые сходились во мнении, что поговорка «яблоко от яблони» все-таки не так далека от правды.

В детстве Эльвира отличалась живым умом, но в какой-то момент получила «душевную травму» — словом, поймала лопатой от соседа, когда пыталась выяснить, откуда берутся цыплята. После этого в ней что-то заклинило, и жизнь пошла по нисходящей. В школе ее сразу определили в класс для «одаренных» — там учились дети, которые на вопрос «сколько будет два плюс два» сначала зачем-то нюхали мел, а уж потом запускались мыслительные процессы, которые шли со скоростью, достойной академика, вычисляющего стоимость бутылки водки в разгар гиперинфляции.

К 16 годам она обнаружила, что в деревне у нее два варианта — либо выйти за тракториста без передних зубов, либо уехать в город. Казалось бы, с таким «одаренным» складом ума, надо было выбирать того, чей рот напоминал соседский забор. Но деревенские, глядя на нее, уверенно говорили: «Ну этой-то точно в люди не выбиться, хорошо если научится шнурки завязывать». Однако, к их удивлению, она выбрала второй путь и быстро освоилась: сначала работала кассиршей (сдачу считала методом тыка), потом официанткой (разбила больше тарелок, чем принесла заказов), потом поняла, что на чай можно зарабатывать и без подноса. Так она и стала ночной бабочкой, а позже встретила Колбасу.

Колбаса был тоже парень относительно сложной судьбы с предпринимательской жилкой. Еще в школе он продавал зарубежные жвачки, вкладыши в которых были аккуратно вырезаны из газеты «Правда». Когда его разоблачили, он решил, что честная торговля — не его путь. Попытался продавать домашний самогон, но один раз случайно угостил им физрука, после чего тот начал видеть параллельные реальности и разучился свистеть в свисток. Правда, реальный мир он после этого видел неважно — зрение ушло в закат вместе с последним стаканом самогона.

Тогда Колбаса понял, что лучше работать с тем товаром, который не требует сертификации и навыков изготовления, а клиенты не ходят жаловаться в Потребнадзор. Так он и пришел в теневой бизнес. Девочки у него были соответствующие: Анфиса, у которой одна нога была короче другой, а один глаз был вставной (если не знать, какой именно, можно было получить неожиданный зрительный контакт), Снежана, которая могла одновременно курить, жевать жвачку и считать пятитысячные купюры, но вот сложение двух двузначных чисел вызывало у нее когнитивный диссонанс, и Анжела, которая твердо верила, что работает в модельном агентстве, несмотря на то, что ее фотосессии делались на фоне ковра с оленями и мятого простынного фона, украденного из ближайшего мотеля. Но даже на фоне этого великолепия Эльвира выделялась.

В этот момент. Ситуацию усугубил проезжавший эвакуатор с припаркованной на платформе легковушкой. Эльвира, увидев его, пискнула от восторга и радостно запрыгала на месте.

— Камазик, который везет другой камазик! — восхищенно взвизгнула она.

Колбаса и раньше понимал, что с ней что-то не так, но окончательно убедился в этом после последних пары случаев с клиентами. Один дальнобой, вернувшийся к нему в полной прострации, рассказал, что во время обслуживания Эльвира пыталась засунуть ему в задний проход сухарики, потому что ей «показалось, что там живет мышка и ее надо покормить» и требовал за это моральную компенсацию, поскольку ему пришлось лечить причинное место, ведь сухарики были Киевские с изюмом. Второго они обнаружили в придорожном кювете — мужик сам выбросился из машины после ее рассказа о том, как «бабушка научила ее ловить змей ртом и она сейчас ему это продемонстрирует».

Или тот случай, когда на трассе затормозил хмурый мужик в темных очках и с дипломатиком. Был он немногословен, но явно платежеспособен. Дал Эльвире денег сразу за два часа и забрал ее в свою машину. Через час вернулся его друг или водитель, бросил Колбасе телефон и со словами «На, держи, это уже не моя проблема» укатил в ночь. Колбаса, озадаченно глядя ему вслед, нажал кнопку вызова последнего номера.

— Алло, это служба экстренной психологической помощи? — донеслось с другого конца.

— Чего?.. — пробормотал он.

— Пожалуйста, помогите, мне нужна срочная поддержка. Меня зовут Владимир, мне 42 года, и я не знаю, как теперь жить с этим...

Как выяснилось, за отведенный час Эльвира, воодушевившись новым знакомством, успела рассказать клиенту всю свою биографию, начиная с момента, когда в четыре года решила подружиться с гусем по кличке Жоржик, и заканчивая рассуждениями о том, что матрешки — это на самом деле зашифрованные российские боеголовки, а Ленин был первым космонавтом, но неудачным. Мужика такой поток сознания во время акта сломал, и теперь он отчаянно пытался найти в этом смысл.

Колбаса понимал, что ситуацию пора менять. Либо точку, либо профессию. И возможно, не только Эльвире и не только с бизнесом, возможно даже с жизнью — последнее, конечно, было самым крайним вариантом, но после некоторых ее выходок он не исключал и его.

Колбаса глубоко вздохнул и подумал, что, может, есть вакансии где-нибудь на заводе. Даже если работать на производстве тех самых грузовиков — все равно безопаснее, чем продолжать таскаться с Эльвирой по трассе. Он судорожно выдохнул и прикрыл глаза, досчитывая до десяти. Не помогло.

— Эля, мать твою, ну сколько можно? — повторил он, но было поздно.

Она уже подбежала к обочине, выставила руку в характерном жесте, едва не подпрыгивая от нетерпения. Эвакуатор, движимый неведомым чувством самосохранения, лишь прибавил скорости, но Эльвира не унывала.

— Ты это видел? Ты это видел?! — захлебываясь от восторга, подскочила она к Колбасе, таща за собой кусок пластика, который раньше был частью чьего-то бампера. — Это был Камазик, несущий на себе другую машинку, а я чуть не поехала с ним! Они бы меня взяли! Это же как в стаю попасть!

Колбаса уже не знал, смеяться или просто дойти до ближайшей сосны и повеситься. Он вдруг вспомнил случай, когда ее «взяли в стаю» трое дальнобойщиков, и как все закончилось. Один потом неделю не разговаривал, второй срочно уехал в монастырь, а третий пересел на велосипеды. Дороги его больше не привлекали, лишь только луга и поля.

— Эля, мать твою, соберись, работай!

— Камазики... — прошептала она и рванула к дороге.

Эльвира выскочила на середину трассы, раскинула руки и начала крутиться вокруг своей оси, распевая какую-то незамысловатую песенку про колеса, которые крутятся и крутятся, едут и дету. Водитель фуры, увидев этот кошмар в мини-платье, сначала попытался затормозить, потом передумал и просто вывернул руль в сторону обочины. Машина накренилась, смачно въехала в кювет, а из кабины раздался сдавленный вскрик.

— О, новенький! — радостно встрепенулась Эльвира и побежала к нему.

Эльвира неслась к кабине фуры с той же радостью, с какой голубь несется к завалявшемуся на асфальте окурку, думая, что это хлеб. Сутенер, наблюдая за этим, уже не чувствовал ни страха, ни гнева — только странную смесь апатии и принятия. Он знал, что в этот момент где-то на небесах уставший ангел-хранитель дальнобойщиков просто бросил пачку небесных документов со словами «Да идите вы все!» и ушел бухать с архангелом Гавриилом.

Из кабины вылез водитель, нервно огляделся и замер, увидев несущуюся к нему Эльвиру. Этот момент можно было бы описать поэтически, но выглядело это примерно так: мужик застывает в ужасе, его лицо белеет, рука медленно тянется к бардачку, где спрятан охранный талисман в виде иконы и бутылки боярышника. Эльвира, сияя от счастья, с визгом кидается к нему, и...

Через несколько секунд водитель уже несется в сторону ближайших кустов, швыряя на ходу бумажник, ключи и штаны, которые успел стянуть в панике. Главное, спасти душу и анус, ведь где-то на подкорке у него всплыло зловещее «покормить мышку» и он решил второй раз в жизни так не рисковать.

Колбаса подошел к Эльвире, которая радостно рылась в выброшенном бумажнике. Она делала так завороженно, будто явно рассчитывала найти там билет в мир Камазов, но нашла только фотку чужих детей, два презерватива (один уже с трещинами от времени) и бумажку с надписью «Если что — зовите батюшку Василия».

На трассе повисло тяжелое молчание, нарушаемое только шумом далекого шоссе и звуком того, как водитель, крехтя карабкался на дерево в надежде, что там его не достанет сущность в мини-платье и с глазами, горящими любовью к фурам.

С каждым днем приходило осознание того, что Эльвира не могла работать в этой сфере. Не потому что она была неадекватной — нет, здесь работало много персонажей с разными тараканами. Просто ее тараканы были такими, что даже те кто на них охотился бы, сбивались в группы самопомощи после встречи с ними.

Хотя если так подумать, Эльвире многие пытались как-то помочь. Еще в детстве сразу после встречи с лопатой, у деревенских старух начались мероприятия по спасению. Мать, искренне верившая, что любую проблему можно решить тремя методами — подорожником, святой водой и ударами ремня, сперва попыталась вылечить Эльку народными способами. На лоб ей клали замоченные в водке куски ржаного хлеба, по утрам поили настойкой на коре дуба, а вечером выгоняли во двор, где пьяный батя играл на самодельной дудке, вырезанной из трубы отопления. Но ничего не помогало — Эльвира продолжала тупо улыбаться и пугать деревенских пацанов тем, что могла есть песок с дороги, не морщась.

Тогда мать решила прибегнуть к последнему средству — отдала ее старухе-богомолке Марфе. Марфа была глубоко верующей, настолько, что сама себя называла "невестой Христовой", хотя все знали, что ее последний муж сбежал в тайгу и там зажил счастливее. Она сутками напролет читала молитвы, могла по памяти цитировать литургии на староцерковнославянском, а когда ее совсем накрывало, переходила на латынь и шептала что-то вроде "Exorcizamus te, omnis immundus spiritus". Эльвиру окунали в корыто с освященной водой, отчитали ей псалмы, обложили иконами и даже пытались закопать по пояс в землю, чтобы "земля дурь вытянула". Но ничего не помогало. В какой-то момент Марфа сдалась, перекрестилась, пробормотала: "Сие не Божье, но лесное" — и выгнала ее взашей. Элька вернулась домой, бодрая и веселая, а деревенские еще долго плевали через плечо, когда она проходила мимо.

Как водится, время не лечит, а только усугубляет. Когда Эльвира стала работать ночной бабочкой, вскрылся ее талант — неожиданный, чудовищный и неподдающийся логике. Клиенты сперва удивлялись, потом ужасались, а потом их вели к машинам, держа под руки, потому что сами идти они уже не могли.

Ее извращенность не была осознанной — все шло из природной дури, как у ребенка, который обмазывает стены говном просто потому, что красиво. Один клиент попросил ее связать ему руки. Она связала. Узлом моряка. Просто потому, что однажды увидела его в какой-то книжке. Другой мечтал о ролевых играх. Эльвира нацепила на голову пустую кастрюлю, заорала "я рыцарь Грааля!" и пыталась засадить ему вилку куда только могла дотянуться. Мужик отдал ей все деньги и сбежал, босиком, трусами вперед. А случай с фетишистом, который заплатил ей, чтобы она просто поругала его. Через полчаса он ревел, как ребенок, обняв ее, пока Элька, хлопая его по голове, говорила: "Ну все, не плачь, малыш, больше не буду рассказывать, как твоей мамке за гаражами платили картошкой".

Казалось, ее мозг работал на двух режимах: либо это была пустая коробка из-под ботинок и она достойный пациента психиатрического диспансера, который вместо таблеток жрет краску для забора, либо это был дьявольский приемник, который выдавал дикие комбинации слов и действий, будто собранный из обрывков ток-шоу, порножурналов и пособий по саморазвитию.

Все это происходило с дикой последовательностью, будто она каждый день вытягивала приз с IQ из лотерейного билета. То уровень морской звезды, то нечто, что мимолетно могло бы защитить диплом по социологии. И никто не мог предсказать, что случится дальше: то ли она забеременеет от призрака, то ли откроет собственный бизнес по продаже амулетов из собачьих экскрементов. И все это с непоколебимой уверенностью в собственной гениальности, будто как волнистый попугайчик которого ты пытаешься научить говорить, правда если бы этот попугай был наркоманом и страдал шизофазией.

Однажды она услышала где-то, что «женщина — это храм». И по всей видимости тут же возомнила себя собором, но выглядела как общественный туалет у придорожной забегаловки, где между залепленными жвачкой стенами витал запах перегара и потных дальнобойщиков. Она щеголяла с этим лозунгом по жизни, но при этом превращала любого мужика рядом в паломника, которому предлагается не молитва, а очередной сеанс экзорцизма.

Колбаса смотрел на нее, на все происходящее возле трассы, и понимал: если бог есть, он либо давно уехал в отпуск, либо это все — его затянувшийся бэд-трип. Но дело есть дело, а деньги пахнут только если ты их слишком долго держишь в носке. Он знал, что в этом бизнесе не нужны нормальные девушки. Нормальная уходит. Нормальная требует большую зараплату, защиту, страховку. А такие, как Элька, были идеальными. Их нельзя было сломать, потому что они уже были сломаны. Их нельзя было напугать, потому что они сами были страшнее ночных кошмаров. Да, их клиенты потом либо бухали, либо шли к психотерапевтам, либо вешались в придорожных мотелях, но кого это волновало? На их место приходили новые. Потому что мир — это жестокая, холодная, бездушная помойка, где есть только два типа людей: те, кто пользуются, и те, кого пользуют. И если уж кого-то и нужно жалеть, так это себя — за то, что родился в этом дерьме и не можешь из него выбраться.

Он закурил, выдохнул, глядя, как Элька с восторгом нюхает клей, найденный в бардачке дальнобоя. "Камазики..." — снова прошептала она, провела пальцем по бамперу и улыбнулась. В тот момент он понял: его бизнес обречен. Не потому что полиция, конкуренты или кризис. А потому что если уж даже в этом аду появилась та, кого сам дьявол боится брать на работу — значит, пора сворачивать лавочку.

С другой стороны, свернуться значило оставить Эльвиру на перекрестке судеб, где развилка только одна — вниз. И что тогда? Она заболеет чем-нибудь, потеряется в посадках на обочинах или просто размажется тонким слоем по асфальту, когда какая-нибудь фура с очередным бездушным дальнобоем решит, ее не заметить. Поэтому пока работала его лавочка, она существовала. Эля жила, потому что кому-то нужно было видеть в ней не человека, а не забавный анекдот. Он бросил окурок и понял: что если все-таки дьявол пока ее не забрал к себе, значит, он просто боится конкуренции...

Вдруг, словно из ниоткуда, рядом с резким торможением остановился еще один большегруз, везущий цистерну, покрытую предупредительными знаками — "Токсичные отходы". Массивная махина чуть не сбила Эльвиру с ног, размазав по асфальтному покрытию дороги.

— Это… это… Камазик с большим корытцем!

Словно пуля, Эльвира помчалась к остановившейся машине, туфли быстро процокали, выбивая четкий ритм. И вот она уже стояла возле кабины водителя с лицом щенка, который радуется хозяину, но перед этим будто выпил пару бутылок тормозной жидкости.

Стекло опустилось, из него показался мужик в толстовке с надписью “Или ты меня любишь, или ты меня боишься”. Лицо у него было с оттенком чего-то не совсем человеческого — брови, казалось, росли от затылка, а глазные яблоки жили собственной жизнью, будто взяли билет на вокзале и уехали в отпуск независимо друг от друга. Он грыз ноготь большого пальца ноги, забросив вторую ногу на приборную панель. В кабине витал дух немытого тела, застоявшегося пердежа после кабачковой икры, а также, по всей видимости, одна из бутылок, в которую он справлял нужду, прохудилась и добавляла особой композиции этому букету. На зеркале болталась детская соска, привязанная к веревке, сделанной, по всей видимости, из использованных презервативов — по крайней мере, об этом свидетельствовал неоторванный клочок упаковки — «Неваляшка».

Но больше всего бросалось в глаза его чучело, сидящее рядом с ним на сиденье. Это было чучело огромной жабы. Крупная, в половину тела мужика, зеленого оттенка с пятнами. Но первое, что сразу заметила Эльвира — у этого чучела была порвана задница. Можно было сказать, развороченный задний проход был словно символом, напоминанием для неудачников-автостоперов, которые решились сесть в кабину к этому дальнобойщику.

"А, знакомься, это Жабельда", — сказал водитель, покачивая головой, будто с сожалением, но с огромной серьезностью в голосе. "Без нее я бы не выжил на трассе". Он посмотрел на жабу с нежностью, которой достойна была бы только родная бабушка, и то — с очень тяжелой формой деменции, когда она мажет тебе в доме стены говном, но ты все равно ее любишь.

С ней он разговаривал по душам, делился, так сказать, накопившимся. А потом в порывах душевного излияния начинал плакать горькими слезами и грубо сношать. К тому же, это, по всей видимости, было чучело жабы мужского пола. Но водила считал, что в тесной кабине тягача, по ночам, с теплой дыркой — все равны.

Эльвира с щенячьими глазами неотрывно смотрела на порванную задницу Жабельды. Она моргала редко, словно пыталась запомнить увиденное, но каждый раз, как открывала глаза, задница все еще была там. Вдруг она быстро и резко перекрестилась, причем сделала это настолько неправильно, словно она была священником на крещении, но вместо креста взяла швабру с пола и попыталась окропить младенца — и сразу же обратилась к водителю.

— Ну что, хозяин камазика, не желаешь причаститься ангелу грехопадения?

А причаститься было за что — у этого водителя такая жизнь, что священнослужители вряд ли в здравом уме за это причастие взялись бы. Его биография могла бы служить учебником по нелепым жизненным ситуациям, где беды сплетаются в невообразимый клубок, которым легче себя задушить, чем его распутать.

Детство его было не просто кошмаром, а настоящим гвоздем в крышку гроба нормального человека. Родился он в деревне, где никто не знал, что такое любовь, а все, точнее, знали — но по-своему. Бывало, что вечером на лавочке сидели два старика с бутылкой самогонки и обсуждали, кто из деревни когда и с кем впервые «познакомился» на поминках, а затем кто-то из них добавлял: «Девка была вполне ничего, но вот дух у нее был слабый… на третий день без воды она начала пахнуть… по-стариковски». Это в их понимании значило — пора.

А младший брат его, Петька, то вообще как-то в детстве задохнулся в горящем сарае — точнее, не задохнулся, а надышался столько дыма, что мозги у него начали думать в ритме колхозного гимна, перемешанного с радиопомехами. Когда его полуживого вытащили из-под стеллажа с банками мочи и селедки, которые там хранил дед «на случай веселья», деревенская бабка Аграфена сразу объявила: «Мальчик в коме, но с теплом можно вернуть!». А в их селе «с теплом» означало явно не обнимания, а прямое, плотное телесное сцепление — желательно с элементами животного ритуала.

Бабка забрала юнца к себе, разделась до того, что у всех оконных рам потрескались стекла, намазала себя бараньим жиром где надо и залезла на Петьку, как кот на подогретую стиральную машину. Несколько суток она не спала, не ела и орала на весь поселок. Порой из этих животных криков даже можно было услушать: «Я даю ему жизнь, как мне давал старый Федот!». Некоторые односельчане замирали, прислушиваясь — очнулся ли Петька или это просто поскрипывает чей-то в доме хребет. А другие, вдохновившись звуками любви из преисподней, заводились так, что во дворах начиналась спонтанная деревенская оргия под данный аккомпанемент.

На четвертые сутки Петька вдруг открыл глаза — возможно, от чистого ужаса, возможно, потому что бабка случайно села ему на грудную клетку с таким звуком, будто кто-то уронил тыкву в ведро с холодцом. Первое, что он увидел — это потолок. Второе — летающую в разные стороны отвисшую грудь, похожую на двух больных голубей, дерущихся за дохлого червя. В этот момент его разум вернулся, чтобы умереть с достоинством. Сердце не выдержало, а лицо застыло в гримасе такой концентрированной омерзительности и непонимания, что даже местный коронер, протрезвев впервые за пятнадцать лет, долго стоял, глядя на него, и шептал: «Господи… как будто увидел саму правду этой деревни». А потом, уже записывая причину смерти, хитро прищурился и спросил у Аграфены: «Ну, а как мальчонка-то был, ага? С огоньком? Или как всегда — закопать и забыть?»

Все это — и даже больше — он рассказывал Жабельде. С особой интонацией, с паузами, с трясущимся подбородком и влажными глазами, будто не чучелу исповедовался, а психологу. И если бы Жабельда была жива, то, дождавшись остановки на первой попавшейся заправке, она бы медленно, молча вылезла из кабины. Волоча лапы по асфальту как ветеран моральной войны, аккуратно воткнула бы шланг от выхлопной трубы себе прямо в пасть, села бы обратно, заперлась, завела двигатель — и с достоинством закончила все это. А ее жабья душа, пахнущая формалином и безысходностью, улетела бы в жабий рай. Туда, где никто не трахает тебя по ночам, не делится историями и не называет все это «душевными откровениями», а просто молчит... навсегда…

— Камазиковый водитель, ну так что? — переспросила она.

Он смотрел на нее с интересом археолога, нашедшего в земле не череп древнего человека, а презерватив с надписью: «Использован в 1993». Молча открыл дверь. Эльвира взвизгнула, как чайник на забытой плите, и, не теряя ни секунды, забралась в кабину. Сразу же прижалась к чучелу Жабельды, будто почувствовала в нем родственную душу — мертвую, плохо сшитую и с развороченной задницей.

Колбаса, уже сидя в своем стареньком БМВ, только и успел проводить ее взглядом, как та скрылась в кабине дальнобоя.

— Дерябнем писярик? — предложил водитель, доставая чакушку мутного коньяка, на которой этикетка держалась только за счет клея из вековой пыли.

Эльвира взяла бутылку, отпила с такой жадностью, будто это была не жижа, а амброзия, и немедленно закашлялась.

— Вкусно… — выдохнула она и икнула. Потом захихикала. Потом — засмеялась. А потом внезапно расплакалась. В этот момент, как обычно в ее «одаренном» мозге, что-то щелкнуло, будто ржавый рубильник в подвале психбольницы. Озабоченность «камазиками» ушла на второй план — теперь ей хотелось кого-то причастить. В ее голове, как древний слайд-проектор на последнем издыхании, начали крутиться детские воспоминания: бабка, горящая свеча и ее слова:

— Причастие — это когда ты принимаешь в себя Бога. Но если поп сломал ключицу, приходится принимать в себя дядю Фому с причиндалом, как детская нога.

Она тогда не совсем поняла, но картинка осталась. И вот теперь, под действием напитка, по вкусу напоминающего ржавую цепь, мочу и старую кору, она почувствовала — время пришло. Не зря же этот проектор ожил.

Водитель… просто закрыл глаза. Представил, что он снова в родной деревне. Где старики обсуждают, с кем первый раз легли в гроб, а потом в койку. Где жизнь начинается со смерти, а заканчивается сексом с кузиной, чтобы «род не обнищал», и не важно, что кузина альтернативно живая. Он вдохнул поглубже.

Эльвира в этот момент уже облизала палец, вытащила из чашечки платья крестик, который по запаху уже пару лет жил своей жизнью, и влепила влажным пальцем крест на его лоб. Получился больше не крест, а символ биологической угрозы. И вдруг, откуда-то — как будто из ее нижнего белья — появилась веревка. Быстрым, выверенным движением она обмотала ею ноги водителя, развела их в стороны и зафиксировала к рулю и к задней полке-лежанке, так что он повис в нелепой, но странно театральной позе.

— Литургия безумия зальется колокольным звоном… — прошептала Эльвира, и в тот же момент кабину прорезал звон. Не церковный — нет, скорее, это было нечто между завываниями беременной волчицы и звуком, когда дрель входит в гнездо гитарного усилителя. Эльвира отбивала ритм своего обряда, как дьякон на похоронах хиппи, которого угостили хорошими кексами, прощающиеся с усопшим.

Колбаса, задремавший в своем БМВ под бубнеж радио, вздрогнул, вынырнул из сна и дернулся:

— Эля, твою мать! — закричал он, выпрыгивая из машины!

В кабине творилось нечто, которое в полицейских отчетах могло быть описано как "фетишистское помешательство с элементами эротико-религиозного перформанса". Эльвира, стоя на коленях, начала стучать лбом в приборную панель, распевая нечто на латыни, хотя ни одного слова латыни она в жизни не знала. Водитель пытался понять, что происходит, но его взгляд был пуст — он мысленно снова вернулся в сарай детства, где пахло мочой, сеном и необоснованным сексуальным опытом. Жабельда в это время упала набок, ее глазное стекло треснуло. Чучело как будто не выдержало духовной нагрузки и теперь лежало, сходя с ума и наоборот впитывая в себя весь этот извращенский опыт — казалось, само стремится стать частью обряда.

При этом иногда Эльвира начинала выбивать колокольный звон из того, что было у нее под рукой в зафиксированном состоянии. Тональность звона варьировалась от «си-бемоль мучения» до «до-диез вселенского покаяния». Водитель выл так, что где-то в трех километрах корова родила преждевременно, а у пенсионера на остановке расплавился и рассыпался в песок кардиостимулятор.

Колбаса добежал до фуры, залез на подножку и заглянул внутрь. Его взгляд пересекся с глазами Эльвиры, в которых теперь плескалась чистая, беспримесная шизофрения с чистым радостным психозом. Он дернул дверь.

— Отче наш, что всрался в кабине! Да святится чресло Твое… — восклицала она, и именно в этот момент дверь с грохотом распахнулась.

— ВЫХОДИ БЫСТРО! — закричал Колбаса, но его голос утонул в очередном вопле водителя, в котором слышался экзистенциальный ужас, крик умирающей морали и легкое «да, пожалуйста».

Эльвира не выходила. Она продолжала молиться, размахивая пластиковым крестом и выбивая «колокольный звон». Колбаса схватил ее под руки и начал вытаскивать из кабины, попутно обрывая веревки водителя, освобождая его. Тот, теперь частично освобожденный, соскользнул вниз, повиснув одной ногой на подголовнике, а второй — в собственных моральных сомнениях. Он сипел, хрипел и, кажется, что-то шептал…

Колбаса сдернул Эльку из кабины как мешок с буйным картофелем. Та бухнулась в придорожную пыль, перекатилась, задела головой одуванчики — те вспыхнули, как святыня, и разлетелись.

— и избави нас от эрекции, ибо твоя есть сила, и резиновая плоть, и смазка наша насущная… — бормотала она, лежа на земле.

— Эля! — Ты где? Очнись! Это не месса, это — уголовка! — Он несколько раз похлопал ее по щекам. Легкая пыль слетала с лица Эльвиры. Она моргнула, посмотрела на него мутно, как будто была рыбой в супермаркетной морозилке.

Колбаса поднялся, оглядел трассу — пока никто не ехал. Только с поля наблюдала корова, в глазах которой читалось: «на этот раз без меня». Она медленно развернулась и пошла вглубь горизонта, будто бы решив больше не иметь отношения к людям вообще.

Из кабины донесся влажный, хлюпающий всхлип. Судя по интонации — водитель как раз переживал вторую стадию принятия: торг с самим собой. Или с небом. Или с бардачком.

И вот в этот момент он вылез из кабины. Шатающийся, с надетой задом наперед толстовкой и с выражением лица, на котором отсутствовали все эмоции, кроме одной — «пожалуйста, забудьте, что вы меня знали». Он подошел к Эльвире с видом пилота-камикадзе, но пережившего свой первый рейс.

— Спасибо… Вот, — он протянул ей несколько измятых купюр, — и, пожалуйста… возьмите… — вручая ей в руки чучело Жабельды. Не говоря ни слова, водитель шагнул назад. В раскорячку, как будто боялся, что веревка еще вернется. Его колени дрожали, а лицо становилось все более спокойным — он входил в стадию посттравматического просветления. Залез в кабину, не закрывая дверь, завел тягач с цистерной. Мотор рявкнул, как будто с похмелья, и через мгновение фура развернулась и ушла в закат, оставляя за собой только след из пыли…

Колбаса проводил ее взглядом, почесал затылок:

— Эль, ты не думала завязать с этим? Мне кажется, пора менять что-то в этой жизни. Особенно тебе… Может, там, ну не знаю… Центр. Оздоровительно-коррекционный. Там белые стены, мягкие тапочки, никто не бьет тебя молотком по душе. Тебе там понравится, честно. Там есть комната, где можно орать в подушку хоть сутки — и никто не вызовет полицию. Там кормят три раза в день. Без спермы и сюрпризов. Групповая терапия — это когда ты не на капоте, а в кружочке с другими такими же... одухотворенными.

Эльвира сидела в пыли, прижимая к груди Жабельду, как вдова, нашедшая обугленного мужа. Она молчала, но в ее взгляде что-то зашевелилось. Как таракан. Один из тех, что жил в ее голове и бухал там с остальными, сидя на одной перевернутой табуретке. Эльвира задумалась. Ветер подул ей в лицо, немного утихомирив волосы, которые до этого развевались, как флаг безумия.

— А там Жабельду примут?

— Примут, — серьезно кивнул Колбаса. — У них в штате уже есть говорящий муляж гуся и разные личности, включая несколько галлюцинированных пенсионеров. Твоя жаба отлично впишется.

— Знаешь... я подумаю, — тихо сказала Эльвира, и в голосе ее впервые за долгое время прозвучало что-то нормальное.

Она встала. Ласково поправила Жабельде вывалившийся глаз. И пока Колбаса хлопал себя по карманам в поисках сигарет, она просто смотрела вперед. Эльвира держала в руках чучело, потрепанное жизнью — жабы, такой же, как она сама. Асфальт стелился до горизонта. По нему удалялись «Камазики». Но на тридцатом километре трассы бизнес не шел…